- Надя! Надин! Прощай!
В полутемном коридоре трудно различить лицо выскочившей откуда-то
из-за двери девочки, но Надя узнала сразу Нюту Беляеву, ее постоянную и
неутомимую поставщицу книг, едва ли не такую мечтательницу, как сама Надя,
единственного человека, которого Надя любит в этих стенах. Еще секунда, и
девочки замирают в объятиях друг друга.
- Надин, милая Надин, как мне грустно расстаться с тобою... - с
некоторым пафосом говорит Нюта. - Мне так тебя жаль! Но ты не огорчайся,
милая Надин, вспомни только: ведь и принцессе Изольде, и герцогине Аде, и
виконтессе Лили - всем приходилось переживать превратности, и они только
закаляли ими свои души. А у тебя их натура, Надин, ты такая же героиня, как
и они. И, вот увидишь, тебя ждет еще много неожиданного и интересного в
жизни. Вспомнишь меня всякий раз, что слова мои будут сбываться... Это
ничего, что тебя берут отсюда, ты устроишься еще лучше, еще поэтичнее
где-нибудь в маленьком домике на окраине города... Там будет, верно, садик,
деревья... А я буду писать тебе, буду присылать книги, приезжать иногда в
гости во время каникул. Хорошо? Ты увидишь, как все это будет прекрасно.
Голос Нюты звучат так убежденно, что Надя не может не поверить ей.
Нюта на целый год старше ее и кажется опытнее и "начитаннее". Надя доверяет
ее советам и считается с ними. Заглушая голос до шепота, чтобы не быть
услышанной тетей Ташей, Нюта продолжает говорить:
- А в класс я тебе не советую идти. К чему? Шталь, Боярцева, Голубева
- все они всегда завидовали твоей красоте, изяществу и теперь, конечно,
торжествуют. Лиля Боярцева несколько раз говорила мне: "Эта Таирова, Бог
знает что о себе воображает..." И бранила тебя. А впрочем, иди прощаться,
если хочешь.
- Нет, нет! - поспешила отклонить предложение подруги Надя. - Нет, не
пойду. Еще высмеют меня, пожалуй. Такие насмешницы. Тетя Таша торопилась за
мной приехать и захватила самое затрапезное платье... - солгала она, чтобы
оправдать свой скромный костюм.
- Ах, душка, ты забыла, как мила была Золушка и тогда, когда еще не
сделалась принцессой, - польстила Нюта подруге и, так как девочки дошли уже
до дверей швейцарской, крепко обняла и поцеловала Надю.
- Смотри же пиши, не забывай!
- Конечно, тебя-то уж не забуду, может быть, единственную... -
произнесла растроганная Надя, и они расстались.
- Поздравляю с блестящим окончанием курса, сударыня! Нечего сказать,
отличилась! Осрамила тетку и отца. Выключили! Как последнюю лентяйку
прогнали... Ну; чего молчишь? Оправдывайся! Что стоишь истуканом да глаза в
землю уставила? Стыдно, небось? Совесть зазрела. Поздно стыдиться-то...
У-у, бесстыдница! Глаза бы на тебя не смотрели. В судомойки отдам...
Все это одним залпом вырвалось из уст пожилого седенького человека с
клинообразной бородкой на желтом болезненном лице. Такими словами Иван
Яковлевич Таиров, только что вернувшийся со службы, встретил дочь, Надя
подошла было поцеловать руку отца, но тот резко отдернул ее и поцелуй
пришелся в воздух. Девочка совсем растерялась от такого приема и стояла с
поникшей головой посреди комнаты.
Три часа тому назад Надя в сопровождении тети Таши поднялась сюда по
грязной черной лестнице, хронически запечатлевшей на себе запах горелого
масла, кошек и керосина, и вошла в эти более чем скромные две комнатки.
Сердце девочки сжалось в комочек при виде нищенской обстановки отцовской
квартиры. После огромных, полных света зал и классов института эта бедная
квартирка показалась особенно убогой и жалкой Наде. В первой комнате,
столовой, на диване на ночь устраивалась Клавдия, шестнадцатилетняя
горбатенькая девушка, окончившая только этой весною курс в профессиональной
школе по классу метельщиц. Теперь Клавдия работает с утра до вечера,
помогая своим начинающимся заработком семье. Тут же у окна стояли ее пяльцы
и швейная машинка для подрубки белья, которое она метит по заказу.
Низенького роста, с огромным горбом за плечами, с нервным некрасивым лицом
и большими умными черными глазами Клавдия кажется много старше своих лет. В
детстве она упала из окна второго этажа по недосмотру няньки и с тех пор
стала калекою.
В задней, темной комнате ютится сам отец семейства с Сережей,
семнадцатилетним гимназистом, дельным, энергичным и серьезным юношей,
вносившим тоже посильную лепту на нужды семьи. Уже с четырнадцати лет
Сережа Таиров дает уроки более слабым ученикам своей и чужих гимназий. Эти
уроки дают гроши, но и такие греши очень пригодны в их скромном хозяйстве.
Сам Сережа учится превосходно и идет все время в гимназии первым учеником.
За прилежание его давно освободили от взносов за учение. Отец не нахвалится
на сына, хотя еще большую симпатию, а главным образом его сочувствие и
болезненно-острую жалость к себе возбуждает горбатенькая Клавдия.
Наконец, в небольшой светлой кухне спит тетя Таша с Шуркой. Шурка,
последний экземпляр семьи Таировых, востроносенькая, быстроглазая юркая
девчурка десяти лет, очень способная, очень ловкая в работе, отличающаяся
несколько чрезмерной живостью, любопытством и уменьем сунуть всюду и везде
свой маленький носишко. Шурке часто попадает за это от отца, старших брата
и сестры, но она неисправима. Когда Надя переступила сегодня порог
отцовской квартирки, Шурка точно из-под земли выросла перед нею.
- Совсем приехала? Теперь дома будешь жить? В институт не возьмут
обратно? А если попросить хорошенько, все же не возьмут? А папаша еще тебя
не видел? А ты рада, что на кухне с нами будешь спать? А, может быть,
захочешь в столовой с Клавденькой? А? - засыпала она ее вопросами.
- Да брысь ты, егоза! Чего к сестре пристала! Есть тебе дело до того,
где она будет спать? - строго прикрикнула на младшую сестру старшая.
Сама же Клавдия не то с участием, не то с жалостью смотрела на Надю
своими умными проницательными глазами, когда говорила ей:
- Не горюй! Как-нибудь пристроишься. Хорошо бы тебе в нашу
профессиональную поступить. Там и права по окончании и диплом получишь, -
советовала она сестре, не подозревая того чувства негодования, которое
захватило от этих слов Надю.
Как! Она, Надя Таирова, должна будет заниматься уроками кройки и шитья
или метить белье, как Клавдия? Слуга покорный. Она не создана для такого
жалкого прозябания!
Сердечнее всех отнесся к сестре прибежавший со связкою книг после
уроков из гимназии Сережа. Он ничего не сказал и только молча крепко пожал
руку сестре.
Что-то теплой волной захлестнуло на мгновение Надину душу при этой
встрече. Ей захотелось броситься на шею брата и сказать ему, как она
несчастна теперь, как противна ей вся эта убогая обстановка, как тяжела
такая нищенская жизнь ей, грезящей об иной жизни, о которой она знает
только из романов. Но, к счастью, Надя удержалась от своих жалоб, которые,
разумеется, возмутили бы серьезного, глубокого по натуре Сережу. Потом
пришел отец, негодующий, возмущенный, гневный. Он говорил такие суровые
слова, от которых Надя то бледнела, то краснела поочередно, а на добрых
испуганных глазах тети Таши выступили слезы.
И долго еще звучал в маленькой квартирке сердитый голос Таирова и ни
жива, ни мертва слушала отца Надя.
- Решено! С осени в портнихи отдам! Нечего дома баклуши бить. Не
маленькая, кажется, пора о своем собственном заработке подумать. Шутка ли
сказать: пятнадцатый пошел. Небось Клавдия чем тебя хуже, а как работает,
какая помощница семье и год только разница между вами! Эх, Надежда, не
взыщи, а дурь твою я из головы повыколочу! Шелковая будешь, дай срок!
И, оставив растерянную девочку в совершенном смятении, Иван Яковлевич
прошел к себе в "темную", сильно хлопнув дверью.
И мгновенно вслед за этим все стихло в крошечной квартирке Таировых.
Даже Шурка прикусила язык и убралась на кухню за ширмы, чтобы не попадаться
в дурную минуту на глаза отца. Клавдия, неслышно скользя по столовой,
хлопотала с обедом. Тетя Таша, готовившая в кухне и слышавшая от слова до
слова все сказанное деверем, бросилась утешать Надю.
- Надюша, родненькая, не тужи. Все перемелется - мука будет, - горячо
обнимая свою любимицу, зашептала она. - Дай успокоиться отцу - все
обойдется, милая. Может, с Сережей позаймешься за лето, в гимназию
поступишь осенью. А, Наденька?
Но Надя молчала. С надутыми губами, с нахмуренными бровями, стояла
она, глядя исподлобья на дверь, за которою скрылся отец. Вдруг ее губы
начали конвульсивно подергиваться; большие глаза наполнились слезами.
- Что ж... - начала, всхлипывая Надя, - что ж, если я такая дурная...
нехорошая, то... то выгоните меня из дома... Я слу-жить в при-слуги
по-по-пойду... В судомойки, в кухарки, в горничные!..
- Надя! Что ты говоришь, побойся Бога! - И Татьяна Петровна страстно
обняла худенькие плечи девочки, в то время как у нее самой слезы брызнули
из глаз.
Но эти слезы, этот испуг тетки нимало не тронул Надю. Напротив,
девочке точно доставляло огромное наслаждение растравлять сердце доброй
женщины "жалкими" словами.
- Да, да, в горничные... в девчонки на посылки пойду... Черную работу
исполнять буду... Полы мыть, окна... Да, да, пойду и буду! Буду! Буду! Все
же лучше это, нежели упреки постоянные слышать. Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Завтра же спрошу у дворника, кому здесь нужна девочка для посы...
- Надя, не смей изводить тетку! Бога побойся! Сердца у тебя нет! - И
Клавденька с загоревшимися глазами и сердитым лицом внезапно появилась
перед Надей.
Ее тон сразу протрезвил расходившуюся девочку. Так сурово говорил с
нею только отец и сейчас вот она, Клавдия. Кто дал ей право на это? Наде
страшно хотелось "надерзить" как следует непрошеной заступнице, но,
взглянув на приоткрывшуюся дверь темной, она не рискнула отвечать старшей
сестре.
- Обедать! - лаконически бросил Иван Яковлевич, успевший уже сменить
свой служебный выходной сюртук на домашний старенький пиджак, порыжевший от
времени, и вся семья разместилась вокруг круглого стола, очень бедно, но
чисто сервированного.
Шурка внесла дымящуюся миску с горячими щами и поставила ее на стол.
Тетя Таша - сковородку с хорошо промасленной гречневой кашей. Надя, севшая
между теткой и братом, не притронулась ни к тому, ни к другому, в то время
как все остальные члены семьи, кроме тети Таши разве, с аппетитом
уничтожали обед.
- В чем дело? Почему ты не ешь? - утирая губы салфеткой, осведомился
Иван Яковлевич у средней дочери, - и почему надута опять? А?
- Я никогда не ем щей и каши, - брезгливо глядя на поставленную ей
теткой тарелку, произнесла Надя.
- Не ешь щей и каши? А что же ты изволишь кушать, позволь спросить?
Рябчики и фазаны, пломбиры да кремы разные? А? - снова закипая гневом,
хмурясь, спросил Иван Яковлевич.
Надя молчала.
- У нас в институте... - начала, было, уже робея, девочка.
- Э, матушка, о чем вспомнила! Теперь институтские замашки пора
бросить и мысли о разных яствах тоже. А вот я слышал, ты сейчас сказала,
что служить хочешь, так это дельно. Умные речи приятно и слушать. Конечно,
в служанки я тебя не пущу, а если портнихе понадобится девочка для посылок
и мелкой работы, тогда - другое дело. Отдам без всякого колебания.
Ах! Сердце Нади упало... Если бы она знала, что отец слышал ее
запальчивую речь, разве бы она решилась сказать то, что сейчас говорила?
Ведь она только хотела попугать тетку и Клавдию!.. А что вышло из этого,
сохрани Бог! Впервые за всю свою еще коротенькую жизнь Надя была искренно
испугана. Она поняла, что грезам и розовым мечтам ее настал конец, и жизнь
стучалась к ней в дверь со всею ее беспощадною правдой.
Как на горячих угольях просидела девочка конец обеда. После разварного
супового мяса с картофелем пили чай с сахаром вприкуску. Потом встали из-за
стола, и началась уборка. За неимением прислуги, ее производили сами: тетя
Таша, Клавдия и Шурка с подвязанными пестрыми передниками убрали со стола и
вымыли посуду. Затем Шурке, как самой младшей из семьи, пришлось вымыть
кухонный пол. К шести часам все было кончено. Отец семейства ушел из дому
на вечерние занятия, которые имел по временам в банке. Сережа побежал
давать урок какому-то засидевшемуся второгоднику-гимназисту. Пользуясь
светлым летним вечером, Клавденька устроилась за свои пяльцы. Тетя Таша,
ежедневно занимавшаяся с Шуркой, раскрыла учебник и начала диктовку на
правила. В квартире постепенно наступала полная тишина, прерываемая лишь
негромким голосом тети Таши, раздельно и четко нанизывающей фразу за
фразой, да редкие вздохи Клавденьки, пригнувшейся над работой.
Предоставленная самой себе, Надя прошла в кухню за ширму и села здесь
у окна. Из их третьего этажа ей был отлично виден узенький двор с
неизбежными дровяными сараями. Какие-то дурно одетые люди сновали по
двору... Голодные кошки пробирались к лестнице... Эта печальная серенькая
картина обстановки уголка беднейшего петроградского квартала заставила
болезненно поморщиться Надю. Вот где придется ей провести всю жизнь, может
быть, начиная с этого дня! Среди этих серых будней, этой прозы, мелких
интересов, ничтожных требований от жизни. Какая мука! Какая тоска!
Почти с ужасом девочка отвернулась от окна и, бросившись ничком в
постель, зарылась головою в подушки. Так пролежала она весь вечер, ссылаясь
на головную боль. К ней заходила тетя Таша, прибежала Шурка, заглянул к ней
в уголок и вернувшийся с урока Сережа. Но на все вопросы их Надя отвечала
отрывисто, недоброжелательно и враждебно одно и то же: у нее болит голова,
она устала и просит оставить ее в покое.
В эту ночь девочка уснула поздно. Уже солнце заглянуло в окно
кухоньки, а Надя все еще не спала. С той минуты, как уснули ее домашние и
полное спокойствие воцарилось в квартирке, Надя снова погрузилась в обычный
мир своих грез, которым жила исключительно все последнее время.