- Все билеты прошла? - завистливо спрашивает Наточка.
- Все, конечно, - радостно бросает Дася.
И опять сердце бедной Наточки вздрагивает завистливым чувством.
- Mesdames, кто знает про битву в Фермопильском ущелье и может
рассказать? - неожиданно раздается чей-то повышенный шепот.
Это Саша Гурвина. Она считается одною из слабых учениц.
- Вот святая наивность! Спроси у учебника, он лучше всех знает, -
отвечает кто-то из "зубрящих", в то время как другие продолжают
священнодействовать, не отрываясь от книги.
- Не могу: страницы нет. Как раз вырвана на этом месте страница, -
жалобным голосом стонет Саша.
- Бедняжка, ступай сюда. Я тоже сейчас на Греции... Будем каждая про
себя читать по одной книге. Только, чур, уговор дороже денег, не жужжи, а
одними глазами читай, без шепота.
- Хорошо, душка моя, хорошо, не буду! Спасибо... - и босые ножки Саши
замелькали по направлению Мани Златомиримовой, самой отъявленной
"зубрилки", на институтском языке, очень комфортабельно устроившейся на
подоконнике огромного дортуарного окна. Теперь вместо одной закутанной в
теплый платок детской фигурки на окне выросли две. Книжка лежит на коленях
Мани. Она хозяйка и не хочет стеснять себя. Гостья же только бочком
заглядывает в раскрытую страницу.
А короткая весенняя ночь уже выводит на далеком небе первые
предрассветные узоры.
Надя Таирова, притаившаяся на другом дортуарном окне с учебником на
коленях, с удивлением замечает розовую полосу зари, опоясавшую небо. Боже,
как скоро промчалась эта ночь! Все казалось, что до утра еще далеко. А как
прекрасны были ее ночные грезы нынче! Какое дивное настроение давал этот
бледный, призрачный свет. Как рельефно переживались в воспоминаниях картины
и образы прочитанного. Действительность с ее скучной прозой отошла
далеко-далеко, и девочке в эту ночь кажется снова, что не Надя она, не
Надежда Таирова, воспитанница пятого класса Н-ского института, которой
суждено держать последний, решительный экзамен завтра, а принцесса,
пленница какого-то таинственно заколдованного замка, пленница злого
чародея-чудовища, который держит ее за семью затворами высокой башни. А
там, внизу, герои-рыцари осаждают замок, пытаясь освободить принцессу из
плена... Но высока, неприступна башня, крепки затворы замка, далеко им до
терема пленницы. Сам колдун о семидесяти драконовых головах стережет вход в
башню, не допускает освободителей проникнуть в свой волшебный чертог.
Пленница знает, однако, в чем ее спасение: ей необходим первый взгляд
проснувшегося доброго чародея-солнца. Если первый взгляд его золотых очей
упадет на нее - она спасена; тогда рухнут злые чары, падут сами собой
крепкие затворы, ослабеет дракон-чудовище, и смелые рыцари проникнут в
башню. Вот уже скоро-скоро поднимется с голубой постели прекрасный добрый
волшебник. Алое пламя зари уже залило небо... Надя смотрит туда большими,
остановившимися от ожидания глазами, и душа ее трепещет и сердце бьется
частыми-частыми ударами... Сейчас-сейчас поймает она первые брызги золотых
лучей!
- Таирова, ты, кажется, спишь с открытыми глазами? Вот смешная! Ха,
ха, ха!
Как несносна эта Софи Голубева. Какое ей дело до Нади? Что ей надо от
нее? Она своим неожиданным смехом нарушила очарованье, прогнала грезы,
прекратила волшебную сказку.
- Мильтиад при Марафоне... Мильтиад при Марафоне... При Марафоне, при
Марафоне, при Марафоне... - совершенно бессознательно начинает твердить
Надя, поднимая к самому лицу книгу и закрываясь ею от подруги.
А утром, когда заливается, поет звонок в коридоре, безжалостно
прерывающий особенно сладкие сны институток, Надя с пустой головой и
разбитым от бессонницы телом лениво и апатично одевается, чтобы идти на
молитву. Из сорока билетов по курсу истории она знает только первые
пятнадцать, да и то с грехом пополам.



x x x



Длинный, крытый зеленым сукном экзаменационный стол, выдвинутый на
середину класса, уже сам по себе говорит за торжественность случая.
Пятый класс весь в сборе. Воспитанницы еще задолго до звонка,
возвещающего о времени экзамена, сидят на своих местах и, спешно
перелистывая страницы "курса", наскоро пробегают в памяти пройденное.
Надя тоже, для "очистки совести", берет учебник. Пунические войны еще
туда-сюда, она с грехом пополам кое-как помнит. Но что идет дальше - все
уже перепуталось в голове. Про русскую же историю и говорить нечего. Все
эти удельные князья - какая путаница, какой сумбур!.. А потом Иваны... Иван
Калита, Иван Третий, Иван Грозный... И кто такой Калита? И почему Калита?
Какое странное название... А татарское иго? Про иго она совсем плохо
помнит... Был Мамай, был Батый... И кого-то ослепили... И будет двойка в
лучшем случае, а потому только, что единиц не принято ставить на
экзаменационных испытаниях, только поэтому...
Звонок. Все встают. Все кланяются.
- Nous avons l'honneur de vous saluez, madame la baronne! (Имеем честь
здороваться с вами, госпожа баронесса!) - дружным хором восклицают девочки.
Входит начальница, инспектор классов, "свой" преподаватель, чужие
учителя-ассистенты, назначенные на экзамен, и в их числе "Мишенька".
Еще не старый годами, но болезненный и старообразный, с подагрическими
ногами, Михаил Михайлович Звонковский кажется особенно озабоченным и
суровым сегодня. То и дело своими нервными пальцами он пощипывает маленькую
жидкую бородку с пробивающейся на ней сединой. Михаил Михайлович не может
не волноваться. По его мнению, пятый класс слишком мало преуспевает по
истории и совсем уже не имеет понятия о хронологии. А между тем он,
Звонковский, усерднее, чем с кем-либо другим, занимался с этим классом.
Экзамен начинается, по раз навсегда заведенному правилу, общей
молитвой. Все воспитанницы поднимаются, как один человек, со своих мест и
выстраиваются в промежутках между скамейками. Дежурная по классу звонким
голосом читает раздельно "Преблагий Господи..." Потом все снова садятся,
начальство - вокруг зеленого стола, воспитанницы - на своих партах.
- Арсеньева, Аргенс, Беляева, Бобринцева... - громко произносит
инспектор классов, глядя в журнал.
Маленькая Арсеньева с испуганным лицом бросается к столу.
Михаил Михайлович чуть заметно улыбается девочке ободряющей улыбкой.
О, за эту ему нечего бояться: она на двенадцать баллов знает предмет, а вот
Бобринцева так может смутить своими познаниями кого угодно... Веселая
проказница-толстушка со смеющимися глазами и ямками на щеках развязно несет
какую-то чепуху о Карфагенских войнах и Александре Македонском и так быстро
при этом, что за нею трудно уследить.
- Позвольте, позвольте... - не выдержав, останавливает инспектор
классов Варю, - не так скоро, не так скоро, я ничего не могу разобрать...
Но та уже несется на всех парах без удержу, сыпля первыми попавшимися
в голову именами, цифрами, названиями мест и городов.
- Верениус, Вартышевская, Голубева... - продолжает вызывать инспектор.
Мишенька, с лицом, покрывшимся пятнами волнения во время ответов Вари
Бобринцевой, теперь облегченно вздыхает. Добросовестная шведка Верениус и
одна из лучших учениц пятого класса Софья Голубева бесспорно отличатся
своими ответами и загладят предыдущие, он это знает хорошо.
Так и есть: обе девочки отвечают прекрасно. Баронесса улыбается
довольной улыбкой; инспектор одобрительно кивает головой; лица ассистентов
проясняются.
- Дарлинг, Дмитриева, Звонарева...
Надя Таирова, словно сквозь сон, слышит произносимые фамилии своих
одноклассниц, такие знакомые и незнакомые в одно и то же время.
Вслушивается в их ответы, ловит то или другое название, год или имя и
обливается потом от волнения и страха.
- Нет, так, как они, она не сумеет ответить никогда. Китайскою
грамотою кажутся ей все эти года событий и войн древности с их героями.
Никогда она не запомнит в точности ни одного из них. Никогда.
- Мильтиад при Марафоне... Фермопильское сражение... Ах ты, Господи, и
когда все это было? Когда?
А экзамен приближается между тем к концу. Добрая половина класса уже
вызвана в алфавитном порядке. Все больше и больше прибавляется спрошенных.
Воспитанницы с красными, взволнованными лицами одна за другою возвращаются
от зеленого стола и снова помещаются за своими партами.
Одни - удовлетворенные, счастливые вследствие удачного ответа, другие
- встревоженные, с беспокойным выражением глаз.
Миновали уже буквы к, л, м, н... Скоро придет очередь Нади...
Машинально перебирает девочка страницы учебника и ничего не может понять;
строки сливаются со строками; в голове сумбур; в ушах звон от бессонной
ночи и в мыслях не удерживается ничего, совсем как решето стала голова
Нади, самые дикие мысли мелькают сейчас в ее мозгу.
- Что за лицо у инспектора? Как он похож на отца герцога Адольфа, а
"Мишенька" - на того кастеляна замка, который похитил бриллиантовое колье
герцогини... Ну, конечно, на него, вот только бы наклеить ему большую
бороду и...
- Госпожа Таирова, Тонская, прошу... - откуда-то издалека-издалека
звучит голос инспектора.
Вздрогнув всем телом, Надя быстро поднимается и идет к зеленому столу.
На сукне лежат раскинутые красивым веером экзаменационные билеты. Тонкая
трепещущая детская рука протягивается к ближайшему.
- Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... - шепчет Надя
обычную школьную молитву, помогающую, по убеждению институток, во всех
страшных и трудных случаях жизни, и левой рукой незаметно крестится под
пелеринкой в то время, как правая уже несет неведомый билет.
- Господи, помоги, чтобы из первого десятка, из первого, из первого...
- одними губами беззвучно шевелит Надя и, вспыхнув до ушей, переворачивает
к себе лицевой стороной билет.
- Пятнадцатый... - говорит как будто не она сама, а кто-то иной, чужим
незнакомым голосом. Пятнадцатый... все кончено... она пропала!.. В билете
стоит: по древней истории - Перикл и украшения Афин; по русской - Иоанн
III, его княжение. Про Перикла Надя помнит кое-что, совсем смутно, и вот
это-то обстоятельство бесспорно погубит дело. Может быть, кое-как еще
выручит Иоанн? Она недавно читала про него в каком-то историческом романе.
Правда, там больше описывались похождения какой-то цыганки-колдуньи, но
было кое-что и про царя. Она, Надя, запомнила это "кое-что" и, может быть,
сумеет рассказать экзаменаторам. Может быть, дело еще не так плохо обстоит;
в сущности, и один из Иоаннов, которых так боялась Надя, выручит Перикла на
этот раз.
- Помяни, Господи, царя Давида... - одними губами, побелевшими от
волнения, лепечет Надя.
- Ну-с, госпожа Таирова, извольте начинать, - и глаза "Мишеньки"
устремляются в лицо девочки пытливым вопрошающим взглядом. Он точно
насквозь видит мысли своей ученицы и, вероятно, уже заранее уверен в
неудовлетворительном ответе девочки.
Так не даст же она, Надя, ему торжествовать! Ни ему, Мишеньке, никому!
Надо только быть храброй и смелой, как герцогиня Аделаида, как принцесса
Изольда, как все те девушки, которых она так много знает и которым
поклоняется в глубине души.
- Мы ждем. Итак, что вы можете сказать про Перикла? - спрашивает чужой
преподаватель-ассистент, поднимая глаза на воспитанницу.
Надя густо краснеет, потом бледнеет сразу. Что-то словно ударяет ей в
голову... Сердце стучит... руки стискиваются конвульсивно, зажав в пальцах
смятую бумажку с номером билета.
- Перикл... Перикл... Он был... он был очень смелый... он был очень
храбрый... и украшал Спарту... Нет, не Спарту, а Афины и носил на плечах
хорошо задрапированный плащ... И греки ему за это поставили статую... -
лепетала Надя, краснея снова до ушей, до корней волос и и до тонкой детской
шеи.
- Хорошо-с, все это так, но слишком уж сжато. Необходимо указать
пространнее заслуги Перикла перед Грецией, - звучит убийственно спокойно и
совсем уже не в интересах Нади вопрос Звонковского, в то время как тонкая,
все понимающая улыбка играет на его губах.
Надя молчит. На что она может указать? На какие заслуги Перикла?
Ничего она не может указать, решительно ничего. Что она афинянка, что ли,
что должна восторгаться заслугами перед родиной какого-то противного грека?
И Надя готова расплакаться от горя и острой ненависти не то к Периклу,
не то к "Мишеньке", заставляющему ее так подробно заниматься делами
Перикла. Она молчит, по-прежнему до боли, до судорог в пальцах, сжимая
руки.
- Ну, в древней истории вы недостаточно, как видно, компетентны,
госпожа Таирова. Перейдем к русской, - говорит снова чужой
преподаватель-ассистент.
Словно гора падает с плеч Нади. Слава Богу, ей дают возможность
поправиться по русской, если по древней провал, а она и не надеялась на
такого рода снисхождение. Ну, роман про колдунью-цыганку, вывози! -
проносится в ее голове, как птица, встрепенувшаяся мысль.
Девочка откашливается, поднимает глаза на экзаменующего и приступает к
ответу. Теперь она говорит быстро-быстро, так и сыплет словами, извергая
целый букет, целый фейерверк самых разнообразных событий из уст.
- Иоанн III был еще маленький, когда его мучили бояре. Потом он бросал
кошек из окна... Потом людей давил на улице и при нем был пожар в Москве, и
пришел Сильвестр и еще Адашев. А потом он созвал опричников, которые с
песьими головами и метлами на седлах губили хороших людей из бояр и
слушались одного Малюту Скуратова...
Речь Нади, вначале сбивчивая и отрывистая, делается все плавнее и
последовательнее с каждой минутой. Упомянута Софья Палеолог и взятие
Сибири. Кажется, все хорошо, по-видимому, идет. Так почему же с таким
сожалением смотрит на нее начальница и с такой насмешкой "свой"
преподаватель?
Смущенная на мгновение, она подбодряется, однако очень скоро и с новым
жаром делает вслух открытие, что Иоанн III убил собственного сына в
запальчивости и умер в муках раскаяния, видя призраки погубленных им людей.
Две молоденькие ассистентки-учительницы младших классов, не выдержав,
фыркают в платки. Фыркает кто-то и из подруг там за спиною Нади, на партах.
А у начальницы лицо делается таким страдающим и утомленным.
- Довольно, да довольно же, госпожа Таирова... - морщась, как от
физической боли, говорит "Мишенька", повышая голос, - вы все перепутали...
Мельком упоминаете про Иоанна III, а подробно рассказываете про Иоанна IV
Грозного, про которого у вас в билете нет и помина. Простите, но вы
совершенно не ознакомлены с предметом. Такими знаниями я удовлетвориться не
могу. - И, говоря это, Звонковский отыскивает в классном списке фамилий
Надино имя и ставит против него в клеточке жирную двойку.
Пошатываясь, с подгибающимися коленями, Надя возвращается на свое
место. В сознании мелькает одна только мысль:
"Все кончено... Она провалилась и будет исключена".


Глава III

Исключена

С опухшими от слез веками и красными заплаканными глазами тетя Таша
помогает Наде одеваться в институтской бельевой.
Знакомые светлые комнаты, сплошь установленные шкафами с казенным
бельем воспитанниц, так много говорят воспоминаниям тети Таши. Здесь она
проработала более двадцати лет, надеясь прослужить кастеляншею в Н-ском
институте до могилы, но неожиданная смерть старшей сестры перевернула весь
строй жизни Татьяны Петровны. Она бросила службу, перешла в дом брата
воспитывать и нянчить его малышей, оставшихся сиротами после кончины
матери. И свою крошечную пенсию тетя Таша всю целиком отдавала на детей.
Деньги, хотя и маленькие, удобства, хотя и относительные, и служба,
кормившая ее и дававшая ей даже некоторый комфорт, - все было принесено в
жертву семье покойной сестры. А между тем самый горячо любимый тетей Ташей
член этой семьи, ее любимица Надя, чем она отплатила за все заботы о ней?
Девочку исключают за лень, за нерадение. Ее приходится брать домой,
помещать в мастерство к портнихе или белошвейке. Ее Надю, милую, нежную,
прелестную!
Слезы снова наполняют большие кроткие глаза тети Таши. Руки ее заметно
дрожат, пока она застегивает крючки на "собственном" скромном коричневом
платье Нади.
А вокруг них толпятся девушки-прислуги. Многих из них знает тетя Таша,
только восемь лет оставившая службу кастелянши в бельевой. Здесь ее любили
и уважали за чрезвычайную деликатность, человеческое обращение с низшими
служащими, за ангельскую доброту и теперь сочувствуют несказанно ее горю.
- Что же вы теперь, Татьяна Петровна, делать будете с барышней вашей,
куда их определять станете? - осведомляется краснощекая пожилая Маша,
особенно привязанная к своей бывшей ближайшей начальнице.
Тетя Таша вздыхает тяжелым вздохом, в то время как Надя быстро
поворачивается в сторону служанки и отрывисто отвечает за тетку:
- Мне кажется, это вас не касается, куда я поступлю, - и глаза девочки
с явной недоброжелательностью вызывающе смотрят в лицо служанки.
Маша явно конфузится. Тетя Таша не менее ее.
А Надя, прикалывая шляпу, говорит через плечо тетке, как ни в чем не
бывало:
- Ну, тетя Таша, я готова. Едем.
- А прощаться? Разве ты не пойдешь прощаться к баронессе, к Варваре
Павловне Студенцовой и к твоим подругам? Ведь, как-никак, начальница и
классная наставница заботились о тебе, оказывали всяческие снисхождения, а
подруги... - начала было Татьяна Петровна.
- Снисхождение... Ха, ха, ха! Ну и скажете же вы, тетя Таша... Тоже -
снисхождение!.. То-то и выключили меня из-за чересчур большого ко мне
снисхождения. Нет, избавьте уж от трогательных прощаний. Раз исключили,
так, значит, не нуждаются во мне. А раз не нуждаются...
- Наденька, а подруги как же? - удивляется тетя Таша.
- Ах, все они эгоистки и насмешницы, и никакого желания я не имею
разыгрывать с ними трогательную сцену прощания. Пожалуйста, едем поскорее,
тетя Таша! - уже раздражительным тоном, нетерпеливо заключает девочка.
- Как хочешь, как хочешь, твое дело, не могу неволить тебя... -
засуетилась Татьяна Петровна и, кивая направо и налево своим бывшим
сослуживцам, поспешила из бельевой.